Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония] - Николай Леонов

— Не дыши, грязь!

Зала обвалилась хохотом и визгом, едко обожгло Косте сухие губы, челюсти разомкнулись, он понял, что сможет говорить, а от запаха и омерзения в голове неожиданно стало чисто и ясно. Однажды, когда его контузило и врач приводил его в себя нашатырем, Костя уже испытал такое чувство: то ли проснулся, то ли с того света шагнул назад, в жизнь. Он спокойно оглядел окружающих, серые лица и оловянные глаза. Вспомнился Коля Сынок, глаза ясные, голубые, до краев наполненные страхом. «Корнея не провести, не губите людей, назад не пойду», — говорил Коля в ту ночь. Воронцов с Мелентьевым парня уговорили. И он пошел. Костя как сейчас помнит его тонкую изящную фигуру, мелькнувшую под фонарем и растаявшую в темноте, затем оттуда запоздало донесся его звонкий смех. Долго Воронцов не мог понять, что означал и что напоминал смех смелого и по-русски бесшабашного парня, сейчас сообразил: так смеется Даша Латышева, знаменитая Паненка.

Сейчас она не смеялась, щурясь, словно кошка на свету, поглядывала на мужчин с ненавистью. Костю она забыла, парень оказался, как все они, пустой. «Мужики, мужики, — думала Даша, — кто вам поверит либо пожалеет, тот и дня не проживет. Поодиночке из любого из вас кружева наплету, а когда вы стадом, водкой и кровью смазаны, как ухватиться?»

Костя не находил решения, знал, тут оно, а что именно в руки взять, не находил. С момента убийства Сипатого прошло минут пять, не более. Корней уже за створку поводка держится, сейчас крикнет: «Ату! Фас!» Будет поздно, необходимо опередить.

— Время, дети! Мне пора, — четко сказал Корней, и Костя Воронцов опоздал. — Вот ваши деньги. — Он собрал со стола червонцы, брошенные в начале вечера Сипатым и его подручными, сунул их в карман, а пачки червонцев, вывалившиеся из портфеля, подвинул к центру. — Забирайте, делите, я вам не Корень. Будете делить — глотки друг другу не перервите, сявки.

— Чтобы Корень сто тысяч отдал, да ни в жизнь, — прошептала Даша.

— Брось, Корень!

— Не отпустим!

— Сход уважай! — раздались голоса, притихли, стали трезвее, звякнула отодвигаемая посуда.

— Где сход? Кого уважать? Кто не пустит? — Корень оглянулся, он явно ломал комедию, уходить не собирался. — Сначала вы за той падалью бросились, — он кивнул на дверь. — Потом и того хуже, — Корень повел глазами на Воронцова. — А вы знаете, за кем он сюда явился? За мной. Уголовке на вас на всех… Я им нужен. Стреляй, сказал он. Ясное дело, Корней стреляет, а все в стороне. Они одного парня мне уже подсунули, подмел я его. Савелий, Леха-маленький, было дело?

— Было, я и определил, — пискнул старик.

— Было, — рыгнул Леха. — Схоронили.

— Значит, Корнея они в горячей крови утопят и под вышку подведут, а вас метелкой, как окурки с пола. Невиновные вы… Ну кто за кражоночку, другой за скупочку получит мелочишку на бедность, иные же, неразумные, встанут на светлый путь.

— Брось, Корней, — перебил неожиданно лобастый мужик средних лет, одетый чисто, по-городскому. — Ты голова, не скажу, но людишек забижать ни к чему.

— Извини, Емельян, — Корней согласно кивнул, — с сердца я, бывает. Как мальчишечка, в него плюнули, а он в ответ шибче. Бывайте, люди. Удачи, — он поклонился на стороны и шагнул к двери.

— Стой, Корней, сход не отпускает тебя, — Емельян, подбадриваемый репликами присутствующих, поднялся. — Люди выбрали, уважай нас.

Корней стоял в своем строгом английском костюме, с офицерской выправкой, мял в руках белоснежный носовой платок и поглядывал из-под тяжелых век грустно и осуждающе. Далеко не бесталанный он был человек, безусловно.

Только вздернутые на нервы водкой и кровью люди притихли, смотрели на Корнея с надеждой, словно дети малые на отца, который собрался бросить их. Паузу он выдержал до предела, когда струна напряжения готова была лопнуть, сказал:

— Подойди, Емельян.

Того поднесли Корнею чуть ли не на руках и отхлынули, оставили одних.

— Я тебя уважаю, и ты меня пойми, — тихо сказал Корней. — Здесь, считай, сорок душ, каждый меня в личность запомнил. Уголовка на хвост наступит им, хоть одна сука найдется?

Емельян переступил с ноги на ногу, кивнул и согласился:

— Непременно отыщется.

— И этот, — Корней чуть заметно повел бровью в сторону Воронцова, — теперь по моему следу бросится, всю свору спустит. Они своих не прощают, сам знаешь.

Емельян посмотрел на воров, на милиционера и девчонку, стиснутых охраной, вновь перевел взгляд на застолье. «Один? — подумал он. — Святая простота ты, Корней. Да за твою душу свой грошовый срок поменять тут с десяток отыщется».

— Я не так глуп, как ты, Емельян, — Корней выдержал паузу, — думаешь.

— Они, — Емельян указал на Дашу и Воронцова, — не выйдут отсюда, и никто никогда, Корней, твоего имени не назовет, даже в кошмарном сне.

— Круговая? — умышленно громко спросил Корней. — Сами решайте, я от дела в стороне.

Емельян вынул нож, поднял его и спросил:

— Ну? Докажем Корнею, что мы не сявки?

Водка, недавно пролитая кровь, оскорбления, стыд и страх друг перед другом превратили людей в стаю гиен, готовых оторвать каждый по куску и не знать, кто убил. Все убили, а все, значит, не я один. Плотное кольцо окружило Дашу и Воронцова. Кабан и Леха-маленький шарахнулись из круга — зарежут по горячке. Перекошенный страхом, злостью на себя, на этих двоих, которые еще живы и из-за них приходится мучиться, один толкал другого, высовывал свой нож, рвался вперед, чтобы никто не подумал, что он испугался, спрятался за чужую спину.

Кольцо сжималось, Костя обнял Дашу, закрыл ее спину ладонями.

— Нет! — Даша вырвалась, подняла голову. — Ну, кто первый?

Действительно, одновременно к жертвам могло приблизиться лишь пятеро-шестеро, остальные оказались сзади. Быть первым никто не хотел, последний шаг не сделали, застыли.

Костя видел лишь глаза и ножи, нападающие почему-то пригнулись, передние чуть ли не встали на четвереньки, и через их головы там, в конце стола, открылся Корней. Привычно склонив бледное лицо, он укладывал пачки денег в портфель, на убийство-казнь не смотрел.

Костя пронзительно, свистнул, рассмеялся громко. И настолько этот смех был искренен и неожидан, что преступники подались назад, передние спинами надавили на задних, руки с ножами сплелись, мешали друг другу. Начни Костя Воронцов убеждать либо, того хуже, пригрози возмездием, кинулась бы стая, растерзала.

— Червонцы-то у вашего Корнея, — сказал он весело, — из банка Семена Пулячкина.

Это был известный всем мошенник-кукольник, изготовляющий банковские пачки из двух настоящих червонцев и резаной бумаги.

Все невольно взглянули на Корнея, который, уже чувствуя себя победителем, самую малость расслабился, нападения не ожидал, вздрогнул, не нашел быстрых слов.

— Сам повешусь на стропиле, — Костя указал на балку под потолком, — если хоть одна пачка настоящая. Ай да воровская казна! Деньги обчества! Интересно, где настоящие?

Толпа, да еще смоченная водкой и кровью, хуже балованного ребенка, настроение ее шаткое, непредсказуемое. Ну, казалось, убивать решили, руки занесли, при чем тут червонцы? Но, во-первых, убивать каждый боялся, когда до края дошли, выяснилось, как ни крути, а кто-то ударить должен первым, во-вторых, внимание переключилось и отсрочка выискалась. Ведь рубикон только великий легко переходит.

А Костя Воронцов передыху не давал:

— Корней за дверь, а вы, лопухи, эти «куклы» бумажные делить начинаете! Картина! Эх, одним глазком взглянуть бы! Ребята! — Он растолкал всех, отпихивая ножи, словно картонные, однако порезался и, по-детски посасывая ладошку, подошел к столу. — Вы деньги поделите, а потом я для вашей потехи удавлюсь. Посмешим друг друга вволю, жизнь коротка!

— Истину говорит! — перекрывая гвалт, заявил отец Митрий, стоя в дверях.

Корней, прижимая к груди портфель, попятился, пачка червонцев вывалилась на пол. Ее подхватили, цепкие пальцы рванули обертку, раздался стон, будто все до сей минуты происходящее забавой было, а вот беда пришла.

Бумагу, ровно резанную бумагу сжимали перед своими лицами люди и не могли насмотреться. И ведь деньги те своими никто не считал, о дележе разговор окончился, заберет Корней казну воровскую назад, и баста. Так горе-то в чем? В чем горе, спрашивается? Нет, не было и не будет! И уймись!

Нет, стон перешел в рычание, стая развернулась на Корнея. Он швырнул портфель, спокойно поднял пистолет и тихо, отчетливо сказал:

— По местам, сявки, — не поворачиваясь, шагнул к двери и попал в объятия отца Митрия.

Только Костя Воронцов понял, стараясь успеть, перелетел через стол. Уже в воздухе Костя услышал выстрел, когда опустился на пол, отец Митрий валился на него тяжело и безвольно. Хлопнула задняя дверь, только тогда уголовники опомнились, в вихре замысловатого мата, отпихивая друг друга, они бросились за Корнеем.